Тасечкин Сон

Мой рассказ. Заранее благодарю за уделенные время и внимание. Публиковалось здесь:
[hide]http://www.proza.ru/2014/09/27/70[/hide]Больничная эта палата в тот вторник была тиха и прогоркла, как болезненное забытьё. Пухлые девичьи ноги свесились, бело-синюшные. Стопы жилисты, под ногтями запеклась почерневшая кровь. В зеленоватое, глухое оконное стекло лился весенний бледный свет. Где-то во дворе стучала сонная капель, и брызги ее, разбиваясь, падали на обнажившийся крысиный трупик с бестолково раскрытой пастью. Трупик одиноко возлежал на треснувшем асфальте.
Жилистые стопы подпрыгнули, ручонки вцепились в подоконник, и елейный голосок с чувством сокровенной тайны пропел, возносясь над белым мешком простыни, обнимавшей это тельце:
— И еще… Мы очень любили есть… Гнилушки…!
Слова эти были сказаны молоденьким личиком с тугими косичками. Огромные банты бросали тени на глупые круглые щеки. Глаза – синие-синие, с минуту глядели в серый двор.
— Вон как тот крысик. Такие гнилушки, — и личико от души рассмеялось.
«Так цветет вода, в том доме. В третьей комнате, цвела вода в тазу. Похоже», — подумалось личику и толстые губы распластались в ленивой улыбке. Послышался плач, истерично-надрывный: то плакала одна из коридорных теней.
В ухо шепнули, приподнявшись из-за скупо освещенного стола:
— Тасечка, а что вы еще любили делать? Ну, с Ватниковым?
Помутнели синие глаза, и, в последний раз бросив кроткий взгляд в пустоту перед собой, закрылись. Тельце рухнуло на грязный пол, и жесткая простыня разжала свои объятия, распаренная теплым смрадом стремительно расползающегося пятна.
Похоронили Тасечку в субботу, в тихом размытом водой кладбищенском уголке среди погнутых старых крестов и смиренных могилок. Перед похоронами мать мыла Тасечку с тупым удивлением. Солнце тем днем светило ярче обычного, и лицо покойной Тасечки оттого казалось живым. Тасечки не стало двадцатого марта восемьдесят девятого года, и было ей семнадцать лет…
Квартира Ватникова своим убогим видом напоминала размытую старую могилу. В заплесневелой ванной, на ее кафельном грязном полу, множились пустые, как обыденные мысли самого Ватникова, бутылки. По старым стенам он развешивал тихонечко любимый им кладбищенский хлам: венки, цветы… И пил, не просыхая. Обыденность своих мыслей Ватников ненавидел. Саму ванну – истрескавшуюся и ржавую – он обставил как гроб, и лежа в нем, часто вспоминал, как погружался в пухлое девичье тельце, как в самую смерть, как с головою ныряют в расцветающую весну безумцы. На дне Тасечкиных синих глаз Ватникову тогда мерещились худенькие березки, будто бы те сами в синие воды глядятся, исхудалые, как мертвые девушки, и прозревал средь пьяной смрадной мглы Ватников, и вопила его душа от счастья вселенской бездонной любви…
А однажды Тася ушла и не вернулась. Ватников кое-как добрел до морга, где с Тасечкиной мордашки за бутылку водки стащили засаленное покрывало. В морге пахло холодом и затхлым перегаром.
— А девка-то твоя красива была, — смутился седенький санитар, потягивая хилую папироску. Ватников отчего-то для себя решил, что санитар этот похож был на банника. Окошко глядело в глухой дворик, и видно было, как худая женщина в косынке развешивала постиранное тряпье на веревку, натянутую вдоль стены трухлявого флигеля.
— Как у вас тут еще люди живут… — буркнул Ватников.
— Живут как-то. А потом сюда их несут, успокоиться-то всем надо.
Оглядев ряды безликих простынь, Ватников уставился на синюшный блин Тасечкиной физиономии с мучнистого цвета шейкой. Плоский рот чуть впал внутрь в удивленной улыбке, и померкли некогда розовые губы; от самой же Тасечки исходил такой блаженный покой, будто никогда ее самой и не существовало – пухлое тельце было объято бескрайним, запредельным сном… Ватников испугался, почудилось ему, что он всего лишь Тасечкин сон, и нет у него ни рук, ни ног, ни головы, ни жизни…
Когда Ватников вышел из морга, он не увидел улицы, лишь замельтешила серая весенняя грязь, в которой копошился он сам, мальчик лет трех, в красных рукавицах, улыбчивый и румяный с морозца. Где-то грянул величественно «Отче наш», и Ватников, глядя вслед убегающему в метель мальчугану, заплакал — скатилась по его дряблой щеке жгучая слеза.