Марья

Сидит Марья, сжимает в руке лист измятый. Который день уже сидит – сама не вспомнит. Тошно Марье, стекает слеза по щеке, по руке, падает слеза на колено. А там, на юбочной узорчатой ткани, итак мокро все. Тошно Марье. В который уже раз и так, и сяк вертит она многострадальный лист.

Авторство мое.Сидит Марья на лавке, рукой голову подперев, да в оконце глядючи. Тихо потрескивая, горит лампадка, освещая богато убранную икону в красном углу. Сумеречно в избе, нет боле света, кроме этой самой лампады. Сидит Марья и смотрит. Мрачен лик в темной позолоте, тяжел взгляд усталых глаз – так огонь ее освещает. Сидит Марья, сжимает в руке лист измятый. Который день уже сидит – сама не вспомнит. Тошно Марье, стекает слеза по щеке, по руке, падает слеза на колено. А там, на юбочной узорчатой ткани, и так мокро все. Тошно Марье. В который уже раз и так, и сяк вертит она многострадальный лист. То скомкает его, то обратно расправит, словно надеется, что вот сейчас буквы чернильные иначе сложатся, и уйдет боль из сердца. Но нет, там все то же: «Муж… Василий… 1912г. рождения… В бою за Социалистическую родину, верный воинской присяге… убит… похоронен…» И еще приписка про ходатайство какое-то, пенсию. Но все так слезами размыто, что смысла не разобрать уже. И пусто в Марьином сердце, и не верит она, что с Васей такое статься могло. Ну как представить, что вот недавно совсем любил, целовал, в глаза глядел, да по волосам гладил, а теперь нет его, лежит тело, землей засыпано, камнями придавлено, и ни кровиночки в нем. И нет больше этих синих глаз, теплых ладоней его нет. И душа бессмертная уже не по ней тоскует, а к Всевышнему улетела на вечную радость, ее одну здесь покинув. Нет, никак такое невозможно. Не поступил бы так ее Вася. И сидит Марья, ждет — не ждет, верит — не верит.
А дни идут. Живет деревня своей жизнью, потихоньку возрождаясь после схлынувшей войны. Редко-редко, но случается радость: то в тот дом, то в этот приходят угрюмые, грязные, истерзанные мужики и садятся за стол, на хозяйское место. И счастливы те жены и матери. И раздаются хоры высоких взволнованных женских голосов над их домами. И льются слезы. Но то – слезы радости, не как у Марьи. А пару раз случилось и так, что приходили мужики, о которых уже наплакались, получив похоронки. И тогда Марья оживала, металась по избе, смахивая коврики с лавок, падала на колени перед иконами и истово молилась дни напролет. И ждала заветного стука в дверь, заветного скрипа половицы под тяжелым мужниным сапогом. Дни шли.
И вот однажды, когда вечерняя заря уже отгорела и небо медленно-медленно начинало зацветать первыми звездами, Марья услышала. Даже не так было. Сначала Марья почувствовала. Кожей почувствовала, всем своим естеством ощутила, что вот он, пришел! И заскрипели рассохшиеся доски, отворилась дверь, и зашел Вася. Был он совсем такой же, каким Марья его на фронт провожала: кожа не грубая, не обветренная, борода аккуратная, глаза теплом лучатся, и ни одной морщинки не прибавилось, ни одного шрама не видно. И главное – нет от него того запаха пройденной войны, какой Марья от других фронтовиков деревенских ощущала. Эдакой смеси давно немытого тела, запекшейся крови напополам с потом и сильной примеси злобы с отчаянием. Стоит и смотрит на Марью, а она и пошевелиться не может, с лавки встать – будто онемело все тело враз. Прошелся Василий по избе, сел на лавку к Марье. «Что, не признала никак?» И словно отпустило Марью, выдохнула, всплеснула руками и кинулась мужу на шею захлебываясь слезами…
А часа через два встал Вася с лавки, оправил одежду, да и пошагал к двери. Оторопевшая жена кинулась следом, чуть ли не хватаясь за рукава его рубашки. А он лишь обернулся на пороге, да говорит: «Завтра в это же время жди, дела у меня еще не доделаны», и ступил за дверь. Марья снова до утра на лавке сидела, пока так и не уснула, уронив голову на руки.
Но Вася не обманул: лишь спустилась ночь – он снова дверь открывает и идет Марьюшку свою обнимать.
И повелось так, что каждую ночь дожидалась Марья мужа, а к рассвету снова провожала его, сама не зная, на какие «дела» отпускает.
Меж тем, в деревне стали замечать, что совсем уж Марья осунулась, хуже прежнего выглядеть стала, и сложно уже было ее днем у окошка увидеть – все больше лежала на лавке. Собрались соседки, да и зашли к ней на пару в гости. То было вечером. Сидит Марья отрешенная, на вопросы невпопад отвечает, в глаза не смотрит, все на дверь косится. А как смеркаться начало, так заволновалась вдруг, начала выпроваживать гостей. Что поделаешь – ушли. Но с того дня стали в деревне нехорошее про нее поговаривать, будто чёрта вдова у себя привечает.
Шли дни, шли ночи. Василий все так же приходил с сумерками и старался уйти до петухов. И вот взбрело Марье в голову, что хватит мужа отпускать неизвестно куда, что пора бы уже и соседям показать свою нечаянную радость…
…То утро запомнилось всей деревне надолго: от дикого крика «Горим!» повыскакивали люди из домов, ошалело протирая заспанные глаза и впопыхах хватаясь кто за ведра, а кто и за вилы. И поговаривали, будто в какой-то момент увидела Афанасьевна, как из трубы объятого пламенем вдовьего дома вырвался огненный столб, осыпая небо яркими искрами, да так и растаял в синеве.